Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис
Что могло привлечь в стареющем сановном поэте юную красавицу настолько, что она с головой бросилась в омут ничего ей не обещающих, кроме унижения, позора и отверженности, отношений? Состояние Тютчева ее не интересовало, она с негодованием отвергала все его попытки материально участвовать в ее жизни, по воспоминаниям близких, жила более чем скромно, одевалась всегда очень просто, почти бедно, умея при этом «быть изящнейшим во всех отношениях существом». Ей, конечно, нужны были не деньги Тютчева, а он сам.
Красотой Тютчев — во всяком случае, в описываемый период — похвастаться не мог, тем более что нарочито небрежно относился к своему внешнему виду, отчасти эпатируя этим общественность. Это демонстративное пренебрежение, которое вошло в легенды, имело вполне осмысленную причину: Тютчев показывал таким образом, что можно быть блестящим, талантливым, интересным, привлекать к себе всеобщее внимание, нисколько не отдавая дани условностям, к которым прежде всего принадлежит светский этикет. И он умел быть таким и добиваться всеобщего признания собственной свободы в вопросах, для высшего общества давно решенных и, казалось бы, не нуждающихся в пересмотре. Эту свободу Тютчева от условностей признавали и члены царской семьи, и сам государь. Д. Ф. Тютчева рассказывает в письме тетке: «Что до папа, то он <...> не задумывается даже о своей шевелюре, обилие и беспорядок которой столь оскорбили взор вел. кн. Елены, что она решила не приглашать его на свои приемы, о чем и объявила ему недавно во время обеда, на который позвала его с тем, чтобы высказать ему восхищение его стихами»[223]. Понятно, что и «оскорбленность», и «гнев» великой княгини были вполне шуточными. Но также понятно, почему все домашние Тютчева так беспокоились о его внешнем виде. Супруга поэта пишет из деревни старшей дочери Анне: «Если увидишь своего дорогого папа, посмотри на него внимательно, как посмотрела бы я. Как он выглядит? Подстрижены ли у него волосы?»[224] А. И. Георгиевский, который, в свою очередь, смотрел на Тютчева отчасти глазами Денисьевой, вспоминал: «О наружности своей он вообще очень мало заботился: волосы его были большею частью всклочены и, так сказать, брошены по ветру, но лицо было всегда гладко выбрито; в одежде своей он был очень небрежен и даже почти неряшлив; походка была действительно очень ленивая; роста был небольшого; но этот широкий и высокий лоб, эти живые карие глаза, этот тонкий выточенный нос и тонкие губы, часто складывавшиеся в пренебрежительную усмешку, придавали его лицу большую выразительность и даже привлекательность. Но чарующую силу сообщал ему его обширный, сильно изощренный и необыкновенно гибкий ум: более приятного, более разнообразного и занимательного, более блестящего и остроумного собеседника трудно себе и представить. В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обыкновенным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением»[225]. Всклокоченные волосы, брошенные по ветру, а также другие черты тонкого, благородного лица поэта мы хорошо знаем по его известному фотографическом портрету С. Л. Левицкого и по более раннему дагеротипу 1848—1849 годов.
Об удивительном даре Тютчева-собеседника, Тютчева-острослова и Тютчева-рассказчика вспоминают практически все мемуаристы. Граф В. А. Соллогуб: «Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст. Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он собою был дурен, небрежно одет, неуклюж и рассеян: но все, все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать; все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева»[226]. Граф О. Д. Шереметев: «Это был очень замечательный старик; рассеянный, с ленивою поступью, седые волосы его были растрепаны. Когда он говорил, то сильно картавил, но говорил по-французски безукоризненно, все его остроты, вся устная литература Тютчева на французском языке. Он был поэт настоящий и своеобразный...»[227] Князь В. П. Мещерский: «С неисчерпаемым поэтическим чувством, он был неисчерпаемо остроумен, но это остроумие было потому всегда обаятельно и прелестно, что оно скорее было добродушно, чем едко-зло, и всегда являлось как бы блестящим и удачным выражением для самого простого суждения или душевного чувства, особенно понятного в данную минуту; никогда не было натяжки или усилия в его остроумии, никогда речи напоказ, никогда ничего похожего на фейерверк возбужденной мысли»[228].
О поэтической составляющей личности Тютчева нечего и говорить. Его старшая дочь Анна писала сестре об отце: «Он мне представляется одним из тех безначальных духов, таких тонких, умных и пламенных, которые не имеют ничего общего с материей, но у которых нет, однако, и души. Он совершенно вне всяких законов и правил. Он поражает воображение...»[229] Если Тютчев поражал воображение собственных детей, которые видели его в повседневной жизни, то что говорить о тех людях, и прежде всего женщинах, которые сталкивались с ним на других орбитах. То, что юная девушка могла легко подпасть под это обаяние, не вызывает никакого удивления.
Удивительно, как он сам, взрослый, опытный, многое переживший мужчина, обладающий сильным аналитическим умом, хорошо понимающий все возможные последствия, решился на серьезную связь с институткой. Об эгоизме Тютчева и его крайней сосредоточенности на себе тоже вспоминают многие современники. Однако не отвергая этих обвинений, все же не усомнимся в том, что он сам глубоко и пламенно полюбил Елену Денисьеву и не смог устоять против этого чувства. А. И. Георгиевский свидетельствует: «Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры было всегдашнею слабостью Феодора Ивановича с самой ранней его молодости, — поклонение, которое соединялось с очень серьезным, но обыкновенно недолговечным и даже очень скоро преходящим увлечением тою или другою особой. Но в данном случае его увлечение Лелею вызвало с ее стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником, до самой ее кончины. Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем-нибудь еще, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же несомненно привязала его к себе самыми крепкими узами»[230].
Прислушаемся еще к одному свидетельству, которое принадлежит сыну Елены Денисьевой, Федору Федоровичу Тютчеву, хорошо помнившему отца, и попытаемся представить, легко ли было устоять перед таким поклонником: «...Федор Иванович, всю жизнь свою до последних дней увлекавшийся женщинами, имевший среди них почти сказочный успех, никогда не был тем, что мы называем развратником, донжуаном, ловеласом... Ничего подобного. В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного <...> В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что, как я выше и говорил, походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя»[231]. Итак, конечно, не внешность, но квинтэссенция привлекательных свойств и качеств личности, одухотворенных поэтическим гением, была тем мощным магнитом, против действия которого фактически не было средства. Повторим еще раз — нисколько не удивительно, что Елена Денисьева полюбила Тютчева.
Имел ли
